«А сейчас нам почитает свои стихи молодой поэт Хендрик Александер», – объявил ведущий, и на сцену вышел долговязый растерянный парень с пухлой тетрадкой в руках. Смущенно помялся перед микрофоном, глядя себе под ноги. Ему жидко похлопали – самодеятельные стихоплеты надоели всем хуже горькой редьки. Разве что стихи хорошие.

Мутно светилось пепельное небо и, как сырой потолок, темнело пятнами, роняя побелку. Под ногами одинокой прохожей хлюпала талая каша. Фонари горели тускло, сквозь мокрый снег. По улице вдоль старых гаражей медленно брела женщина в коричневом пальто и лисьей шапке, все время съезжавшей на глаза.

«Если положить в чай немного сосновых иголок и пару крупинок янтаря, сочного, как спелая морошка... потом перемешать и капнуть чуть-чуть солнца...»
     - Лу? Лу, ты меня слушаешь?

 Я перестал расти лет в шесть или семь. Должно быть, в первый школьный день, после того, как фрау Шмидт ударила меня линейкой по рукам. Учительницу потом уволили из школы за то, что она била детей, а у меня пальцы неделю не сгибались и очень сильно болели.

Осенний день был чудо как хорош. Словно утлое суденышко в тумане, плыла в облаках золотая лодка. Жаворонки ныряли в пенную синеву, и, бескрайний, как море, колосился луг. И лето, казалось бы, вот оно, окутывает душистым теплом, и трава, и земля пахнут солнцем, но уже летают паутинки, и едва уловимо горчит на губах, и цепляются к одежде семена, и звенят в воздухе грустные закатные ноты.

  Как-то очень быстро в «пряничном домике» наступила зима. Листья из тонкого, прозрачного мармелада пожелтели и хрустящим печеньем осыпались с деревьев на марципановые газоны. Улицы городка укутались разноцветной сахарной ватой, сироп в реке замерз и превратился в клубничное мороженое, тротуары покрылись искристой корочкой карамели.

Праздник закончился. Гости разошлись, оставив на столе грязные тарелки, стаканы, блюдца, недоеденную половину торта с оплывшими разноцветными свечами и груду ярких коробочек и свертков на тумбочке в углу. Ну, посуда, это мамина забота, а Ростику предстояло самое приятное — распаковать и осмотреть подарки. Он сгреб свертки на диван и с удовольствием захрустел оберточной бумагой. Водяной пистолет, конечно, Женька притащил. Пластиковый, дешевый. Сломается через пару дней, у Ростика уже был такой.

  Просека петляет через лес. Небо слякотное, тяжелое. Вершины сосен вязнут в липких сгустках тумана. Мы молчим, вглядываясь в запорошенную рыжей хвоей дорогу и думаем — каждый о своем. От железнодорожной станции Ландсвайлер-Реден до поселка Энсдорф двадцать два километра, это еще полчаса езды. 

Пожалуй, мое детство было счастливым. Счастливое детство — такой затертый штамп, что, как только произносят одно, сразу приходит на ум другое. И это правильно. Дети — удивительные существа, умеющие радоваться каждой мелочи, будь то стеклянный шарик с искоркой солнца внутри, самолетик, сложенный из тетрадного листа, или бумажный змей, который тянет за нитку, рвется из рук, так и норовя утащить за собой в небо.

Сквозь морозные витражи льется мягкий белый свет, и Лина вдруг понимает, что стоит, босая, в гостиной, с мобильником в руке. Она добрела сюда в полудреме, поднятая с постели первыми тактами «Лунной сонаты», но так до конца и не проснувшаяся. Миг пробуждения — граница между сном и явью, как линия горизонта, отделившая небо от земли. Шаг назад — и ты снова в царстве иллюзий, укрыта и спеленута, как маленькое деревце высокими сугробами.